Гилоцентричный фик.
Название: 14 минут.
Герои: Пруссия.
Рейтинг: PG-13.
Форма: 1336 слов.
Жанр: драма, character-study.
Саммари: утро, на носу встреча в Кремле, Гилберт варит кофе и думает разное.
Предупреждения: 1) уже по традиции понадёргано из плана к миди-фику, который написан не будет; внутренняя логика повествования посему весьма и весьма сомнительна. 2) перечитано, но не вычитано толком; 3) не толерантно, не политкорректно, не вежливо – эти понятия не вяжутся в моей голове с Гилбертом; традиционно – точка зрения персонажа не тождественна точке зрения автора. 4) Подозреваю, что без ООС не обошлось.
Диклеймер: от всего отказываюсь.

***«Собери берлинскую стену и получи Пруссию в подарок», - доверительно вещает слащаво скалящийся ведущий популярного шоу. Приснится же – доработался! Кривая улыбка на лице встрепанного белобрысого парня сообщает зеркалу, что шутку подсознания он оценил. Занимается заря, птичий щебет разносится над кронами тянущейся к солнцу Унтер-ден-Линден; передовицы парящих непросохшей краской утренних газет разворачиваются под полу прикрытыми веками, на периферии сознания слышен мерный гул его просыпающегося города. Что-то неверное в промелькнувшей мысли, но он еще слишком не проснулся, чтобы забивать этим голову. С каждым днем успешней не думается о том, отчего янтарными липами прорастает в сердце Берлин, зачем притащен с птичьего рынка полуживой орленок.
Ручная меленка сонно шелестит ароматным кофе, засыпает незаметной глазу пылью клавиатуру щегольского ноутбука. Надышавшись вдоволь, можно за семейным завтраком ограничиться уместной кофейной чашечкой к тосту с сиропом, а не глотать, отфыркиваясь разобиженным котом, обжигающий горло напиток из полулитровой эмалированной кружки. В изящном молочнике будут сервированы густые сливки; никакой сгущенки в неряшливо взрезанной жестяной банке; никакого кофе из пакетика три-в-одном.
Право, иногда он не знает, чьи вкусовые пристрастия более раздражающи, и почти рад, что в бытовых мелочах младшенький чаще оглядывается на Родериха, чем на Альфреда с его привычкой жевать разогретые полуфабрикаты на бегу. Хотя, помнится, с голодухи, после осточертевших до алых звездочек в глазах «борщей и щей» из рабочей столовой, макдональдс ему был, что святая земля пилигриму...
Ну, а кружку ту, щербатую от частого общения со стенкой, он лет двадцать как выселил на чердак, где свален в образцовом беспорядке ненужный и непрошенный хлам. Всё представляющее ценность в глазах толпы зевак, политкорректно именуемой мировым сообществом, братец давным-давно выставил в серванте на самом видном месте. Только таблички «достижения немецкого народа» как в национальном музее не хватает.
Радоваться бы, но тоскливо: от выборочности выставленных достижений, от того, что и в учебниках истории едва удостоен беглого упоминания, от того, наконец, что слишком многие темы не приветствуются в беседах. Тоже пресловутые политкорректность с толерантностью. Америка талантливо выдрессировал братца, но самому Гилберту разговоры о необходимости облагодетельствовать сирых и убогих приживал нахлебников кажутся возвращением иванова бреда о равенстве и братстве. Да только все смешалось, видится порой дурным – не страшным, но липким – кошмаром, как тот, от которого проснулся утром. Кажется, чертов идиот Брагинский все-таки устроил свою мировую революцию пусть и не своими руками и не так, как бредил.
Право же, проще б жить шутом и паяцем: плевать на правила и условности, создать себе «Партию» с большой буквы «П», заказать плакаты «каждому младенцу зарплату 2000 евро», «голосуй за рабочий день – 5 часов в неделю», «выбери бесподобного меня» или там «отправим на чемпионат мира по футболу две команды».
Да только, никуда не деться теперь. Впрягся – вези. Из развлечений лишь Брагинский с его «заманчивыми предложениями» да истерики Джонса по этому поводу. Первому можно подыграть, отправив в ответ парочку записок с намеками, непременно только удостоверившись, что Альфред прочтет и устроит ожидаемую панику на страницах NYT. Забавно, стоило воспользоваться людвиговым гелем для волос, и Америка в полной боевой растерянности, воинственно озирается в поисках поддержки, не понимая в чем подвох.
Гилберт довольно жмурится: да, расписание встреч на день обещает развлечения, стоящие бессонной ночи за подготовкой документов и приветственных речей. Прогноз погоды предсказуем: «мороз, возможен гололед»; ежедневник жизнерадостно мерцает алым - к 15.00. в Москве. В действительности работы непочатый край, хотя едва ли старания оценят по достоинству. Московские встречи и поныне весьма, хм, скользкая тема. Удивительно ли, что львиная доля переговоров выпадает на его долю; да, кто еще справится!?
Куда деваться, врать себе самому глупость, а ощущать себя незаменимым, особенным, выдающимся – любимый и единственный допинг, который только и позволит своротить горы и, при необходимости, шеи. Ну, разве что ещё, быть может, венский кофе с альпийским шоколадом или песочным пирожным со свежими фруктами и взбитыми сливками… да случай осадить нахальных типов, смеющих оспаривать исключительную роль Германии. Раз уж теперь он тоже – Германия.
Тень Германии, как язвит Родерих. Гилберт не привык подолгу находиться в чьей-нибудь тени, но - вспоминая великих магистров и не менее великих кардиналов - быть Тенью ему, пожалуй, даже нравится. Возможно, он пересмотрел японских мультфильмов или старых советских фильмов про шпионов...
Тихо, хрипловатым спросонья голосом, он мурлычет не в лад «наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд, как будто не видна». Заметить фальшивых нот некому: и второй жилец дома под липами оторвет голову от подушки лишь через 14 минут (строго по будильнику), и не знаком ему мотив. Он-то никогда не сиживал на тесной кухоньке под стоны сипящего приемника, не пил жидкий кофе эмалированными кружками вприкуску с батоном и приторным сгущенным молоком. И уж конечно над ним, больным от водки, а потому раздраженным и ругливым, не насмехались ехидно поутру. То еще гостеприимство!
Застарелая злость просыпается и на миг вспыхивает ярко, отдаваясь фантомной болью в сердце. Заново всплывает в памяти жестокое: «зато отныне никакой лжи: сердце твоё, Кёнигсберг, принадлежит мне; а ты действительно бессердечная тварь, Пруссия. Или тебе стоит начать привыкать отзываться на новое имя, ГДР?!»
О, как он ненавидел тогда. Ненавидел за необходимость ломать себя, пытаясь стать ГДР, и ещё пуще ненавидел за то, что вопреки всем усилиям не выходило ничего толком, и никакие стены не могли ничего исправить. Ненавидел за бесполезную уродливую стену, запирающую в вечной апатии, отделяющую от последнего, кто был по-настоящему дорог. И как, сломав-таки треклятую стену, ненавидел Брагинского за то, что вручил кирку, зная, ничего уже не исправить, не повернуть вспять. Ненавидел предателя за саму эту новую жизнь под одной крышей с братцем, в которой ничего не было правильно; за вытекающую на запад кровь из вен, за истрепанную вымаранными из истории строками душу; за то, что не застрелил сразу, заставив принимать участие в этом бесконечном балагане…
Байльшмидт фыркает и встряхивает головой. Он не злопамятен, в сущности, и счел затеянный Альфредом евро-блицкриг на восток вполне достойной местью. Увы, трофеи подкачали. Подозрение берет, не будь особых обстоятельств, с удвоенной силой возненавидел бы за такое богатство на шее и Россию и Штаты.
Лицемеры, выскочки, лентяи и безнадежные трусы, фальшивые что в ужасе, что в благодарности. Как же осточертело видеть беспрестанное заламыванье рук, стоны и плевки в спину. Тычут своими шрамами в лицо, чахнут над ними словно скряга над монетой, уверенные, что уж он-то де должен их понимать как никто. Да с какой стати?! Если их ненависть делает бессильным, заставляя обивать пороги в поисках покровителя-мстителя, то ему такая ни к чему. Гилберт Байльшмидт больше не намерен проигрывать.
Впрочем, сделав щедрую скидку на продажность, использовать можно и таких «союзничков». Может и тошно – чем дальше, тем меньше хочется иметь с этой толпой хоть что-то общее – но это его работа. Впервые за долгие годы настоящее дело. Прочие, даже Франц с Людвигом, и вовсе слабо представляют, что делать с толпой восточноевропейцев и как Евроимперия из «27 союзных республик и не только» сможет что-то совместно решать.
Увы, стоит взглянуть правде в глаза, в советской коммуналке и то было больше порядка. Но спрашивать совета у Брагинского не стоит. У того на все один ответ – не можешь добиться совместных решений, заставь прочих выполнять приказы. И в глубине души он, кто был Пруссией и пытался быть ГДР, может и согласен, да только истово привязан к демократии, выяснив, что словами и деньгами можно добиться успехов куда более впечатляющих, чем военные победы Рейха.
Вот и приходить к России в дом с мечом действительно оказалось не лучшей идеей; теперь же интуиция подсказывает Гилберту, что даже с этим гордецом тубус с чертежами и пачка хрустящих банкнот не подведут. И речь опять же заготовлена вдохновенная. Когда это Пруссия уступал кому бы то ни было в освоении новых вооружений?!
Хотя речи у Брагинского до сих пор получаются впечатляющей. Может быть оттого, что ему Россия не лжет, действительно раскрывая карты. Если задуматься, так и правда может быть, но ему негде было научиться доверию, а сейчас поздновато. Да и к чему - грамотно составленный контракт куда надежней.
Тот тоже это понимает, а значит, сегодня все будет по высшему разряду: чинно, вежливо, обходительно. И завершится вечер, к счастью, не приглушенной руганью на кухне, а чинным ужином при оркестре в каком-нибудь построенном по францевым чертежам дворце. Ему ли не знать, как неравнодушен Брагинский к позерству перед посторонними.
Ближе к концу приема Брагинский привычно предложит выпить на брудершафт. Гилберт бы оскорбился, не предложи он. Больше всего на свете Гилберт Байльшмидт не выносит отсутствия права выбрать.
Звонит будильник.